Литература и жизнь

«Было бы так удобно для всех нас, если бы кто-нибудь вылез на мировую арену и сказал: «Хочу снова открыть Освенцим, хочу, чтобы черные рубашки снова замаршировали на парадах на итальянских площадях». Увы, в жизни так хорошо не бывает! Ур-фашизм может представать в самых невинных видах и формах. Наш долг — выявлять его сущность и указывать на новые его формы, каждый день, в любой точке земного шара. <…> Свобода и Освобождение — наша работа. Она не кончается никогда. Пусть же нашим девизом будет: так не забудем».

«Можно ли повернуть историю вспять? Наверное, можно – если этого захотят миллионы. Так давайте же этого не хотеть. Ведь многое зависит от нас самих. Не все, конечно, но многое».

сестра сестре сестре сестра х судьба х их руки вверх руки девочек и женщин их движения должны быть прекрасны всегда движения их рук проистекают из солнечного сплетения позиции их рук пальцы не сомкнуты но собраны вместе лепестками их руки должны быть на виду их руки вверх появление ножа закрыться оттолкнуть движения должны быть должны быть должны быть должны быть больше его не касаться больше никогда не надо его касаться любые ее руки

Я думаю, что люди, которые пишут «Вы неправильно меня поняли», «Вы читали меня не тем местом», — это не писатели в целом; речь об особом сорте людей, которые вели себя точно так же, принадлежи они к другой профессии. Это некто, воспринимающий книгу не как отдельную субстанцию, а как продолжение себя. У меня был знакомый, который воспринимал так свою кошку. Постоянно отправлял фоточки своей кошки, говорил, как она провела день, — и как будто бы кошка была его альтер эго, только более милым, возможно, более умным и более талантливым. И он переносил на нее все внимание человека, желая: «похвали мою кошку — то есть похвали меня». Я видела такое в отношении ребенка, в отношении мужа, иногда в отношении книги — какая разница? Видимо, у меня другой склад характера, потому что мне все равно, так ли поняли мою книгу. Меня больше удивляет, когда кто‑то ее понял так же, как понимала я. Иногда это меня даже трогает, потому что это какой‑то неожиданный факт нахождения общего языка с человеком, которого ты не знаешь и никогда не узнаешь.

…чем больше я узнавал о Карле, тем больше понимал, насколько личными были решения, которые он принимал, как тесно они связаны с событиями его жизни и особенностями мировоззрения. Как и миллионы немцев, Карл пришел к нацизму своим путем, из-за своих собственных слабостей. Он сам нес на себе тяжесть этого решения, и он сам, подобно другим похожим на него немцам, смог найти в себе силы измениться.

За пять лет власти Франции предъявили обвинения в измене или коллаборационизме почти трети миллиона человек, и более половины из них предстали перед судом. Остальные даже не получили права на судебное разбирательство. Им брили головы, грабили их дома, подвергали коллективным избиениям, клеймили свастикой или расстреливали. В одном городке мужика заставили ходить по улицам с колокольчиком на шее, в других устраивали «парады» женщин с «фашистским приплодом» на руках. «Очищение не есть приступ лихорадки или заразного бешенства» — такое заявление опубликовали активисты одной из местных освободительных бригад. «Его цель — способствовать оздоровлению, исцелению и даже выживанию нации путем безжалостного уничтожения болезнетворных микробов».

Чтобы выжить, людям приходилось играть сразу несколько ролей — добропорядочных нацистов и тайных франкофилов, борцов сопротивления и коллаборантов. На улице они выкрикивали «Хайль Гитлер!», потом спешили домой, чтобы послушать Шарля де Голля по коротковолновому радио. На парадном крыльце они вывешивали флаги со свастикой, а в подвале — французский триколор.

В 1952 году американский репортер и эссеист Милтон Майер провел девять месяцев в городе Марбурге, в часе езды к северу от Франкфурта. Там он пытался понять, как обычные люди допустили такую катастрофу. Он выбрал десять горожан и взял у них подробные интервью. Когда он спрашивал их, каково это было — жить под властью нацистов до войны, ответ был почти всегда один и тот же: это были лучшие годы жизни. «У них была работа и были гарантии занятости, у детей летние лагеря и гитлерюгенд, ограждавший их от дурного влияния улицы», — писал Майер в книге They Thought They Were Free («Они думали, что свободны»). «После тридцать третьего года у нас родились еще дети, — рассказал ему один краснодеревщик. — Появились перспективы. Пропасть между богатыми и бедными сократилась, это было видно повсюду». Одна из опрошенных Майером женщин выступала против нацистов и попала в тюрьму в 1943 году за то, что прятала евреев. Она вспомнила атмосферу, царившую пятью годами ранее на улицах Штутгарта во время фашистского праздника. «Энтузиазм, новые надежды на хорошую жизнь, вновь обретенная вера в будущее после стольких лет безысходности и разочарований даже меня едва не одурачили, сказала она. — Чтобы вы понимали, что это за время было в Германии: я сидела как-то в кино с подругой-еврейкой и ее тринадцатилетней дочерью; на экране показывали нацистский парад; девочка схватила мать за руку и прошептала: „Мама, если бы я не была еврейкой, то, думаю, стала бы нацисткой!“»

Анархизм утверждает, что человек по определению свободен. Он вправе сам выбирать свой жизненный путь. В противовес государству анархисты предлагают общество самоуправляемых ассоциаций. Вместо централизации — децентрализация, вместо иерархии — сетевая коммуникация, вместо подчинения — сотрудничество, вместо контроля — солидарность и взаимопомощь.

«В игре нет никакого сюжета: разноцветные детали, собранные из четырех сегментов, падают в прозрачный стакан, потом падают все быстрее, а потом стакан заполняется — и игра заканчивается. В этом фаталистическом геймплее есть что‑то очень русское, сродни эпиграфу из набоковского «Дара»: Россия — наше отечество; геймовер неизбежен».