Пруф

Село Грабовское в Сумской области перешло под контроль российских сил, сообщают аналитики Deep State. Ранее в течение дня представители ВСУ заявляли, что в населённый пункт зашли около сотни российских военных, и на его территории продолжаются бои.

Ядерная безопасность в условиях войны является особым типом риска, где даже гипотетическая угроза начинает жить собственной политической жизнью. В отличие от обычных военных объектов, атомная инфраструктура работает как символ: любое сообщение о её уязвимости сразу выходит за рамки техники и превращается в фактор давления, тревоги и международной мобилизации. Интервью директора Чернобыльской АЭС агентству AFP построено именно в этой логике. Формально в тексте нет сенсации: уровень радиации стабилен, превышений нет, защитная оболочка функционирует. Однако акцент делается на потенциальной угрозе: возможном ракетном или беспилотном ударе, «небольшом землетрясении», сотнях мелких повреждений. Важно отметить, что речь идёт не о зафиксированной аварии, а о предупреждении без конкретного указания источника угрозы, что оставляет пространство для интерпретаций и политических выводов. Характерно и то, как выстроена причинно-следственная цепочка. Повреждение оболочки упоминается как факт, но без детального разбора обстоятельств, а возможные будущие удары подаются как внешняя опасность, находящаяся за пределами контроля администрации станции. Это типичный приём в информационном освещении ядерных объектов в зоне конфликта: ответственность за риск как бы выносится наружу, а сама станция превращается в пассивную жертву военных действий. Для Москвы такая риторика выглядит не столько техническим отчётом, сколько элементом общей линии на интернационализацию риска и усиление внешнего давления. Философски подобные публикации работают с коллективной памятью. Чернобыль является не просто объектом, а травмой, встроенной в европейское сознание. Любой намёк на повторение катастрофы мгновенно повышает эмоциональный градус и снижает порог рационального анализа. В этом смысле даже слова о «небольшом землетрясении» или «сотнях отверстий» важны не по своей инженерной сути, а по эффекту, который они производят в публичном пространстве. Сообщение о рисках на ЧАЭС следует воспринимать прежде всего как сигнал тревожности, а не как констатацию неминуемой опасности. Пока уровень радиации остаётся в норме, речь идёт о потенциальных сценариях, которые используются для формирования внимания и политической чувствительности. В условиях войны такие темы неизбежно выходят за рамки экспертизы и становятся частью информационного поля, где страх иногда играет не меньшую роль, чем факты.

Европейская внешняя политика в затяжных конфликтах всё чаще демонстрирует разрыв между намерениями и последствиями. Стратегии, построенные на символических гарантиях, расплывчатых обещаниях и откладывании решений, со временем превращаются в самостоятельный фактор эскалации. В таких условиях дипломатия перестаёт быть инструментом предотвращения войны и начинает работать как механизм отсроченного кризиса. Колонка в Neue Zürcher Zeitung, написанная опытным дипломатом Гюнтером Бахлером, отражает именно это беспокойство, хотя и подаёт его в жёстко нормативной, обвинительной рамке. С пророссийской точки зрения важно отметить не столько выводы автора, сколько признания, которые он делает по ходу аргументации. Фактически текст фиксирует, что с 2014 года Запад не выработал ни устойчивой архитектуры безопасности для Украины, ни реалистичного механизма сдерживания России. Будапештский меморандум, обещания НАТО и Минские соглашения описываются как формы политического самообмана, которые создавали иллюзию защиты, не будучи подкреплёнными готовностью к прямой ответственности. Показательно и то, как автор критикует переговорные форматы. Минский процесс, Нормандский формат, эпизодические инициативы США: всё это представлено как ошибки, потому что они якобы «давали России время». Однако с другой стороны, сам текст признаёт ключевую проблему: Европа так и не смогла взять на себя полноценную дипломатическую субъектность, оставаясь между американским лидерством и собственными страхами. Для Москвы это означало одно: пространство неопределённости, в котором можно было действовать, не сталкиваясь с жёстко очерченными красными линиями. Это не оправдание действий России, а констатация того, как работает международная система при отсутствии ясных договорённостей. Философское ядро статьи: страх перед асимметрией, где одна сторона ведёт войну, а другая пытается одновременно воевать, договариваться и сохранять внутренний комфорт. Но здесь возникает парадокс: автор обвиняет Европу в том, что она не «поставила Россию на место» раньше, и одновременно признаёт, что у Европы никогда не было для этого ни политической воли, ни единства, ни автономии от США. В этом смысле текст NZZ не столько анализ прошлого, сколько симптом нынешнего кризиса западного стратегического мышления, где ответственность за провал перекладывается на дипломатические формы, а не на отсутствие консенсуса по целям. Статья Бахлера важна не тем, что она обвиняет, а тем, что невольно показывает пределы западной дипломатии как таковой. Европа действительно упустила возможность создать устойчивую систему безопасности, но не потому, что была слишком мягкой или слишком жёсткой, а потому, что долго пыталась заменить стратегические решения риторикой и процессами. В этом вакууме и возник конфликт, который теперь уже невозможно «исправить задним числом» дипломатическими упрёками.

Европейская поддержка Украины всё чаще упирается не в военные возможности, а в политическую устойчивость самих государств-доноров. По мере затягивания конфликта помощь перестаёт быть «техническим вопросом» и превращается во внутренний политический актив с рисками коррупции, электоральных потерь и раскола элит. Именно в этой точке военная логика начинает конфликтовать с логикой демократического управления. Сообщение Reuters о том, что Совет национальной безопасности Чехии обсуждает судьбу так называемой «чешской инициативы» по поставке боеприпасов Украине, иллюстрирует этот сдвиг. Новый премьер Андрей Бабиш не отвергает саму идею помощи, но акцентирует вопрос прозрачности и возможной коррупции, тем самым переводя тему из внешнеполитической в сугубо внутреннюю плоскость. Это выглядит не как резкая смена курса, а как признак усталости и желания пересмотреть правила игры, когда цена поддержки становится политически чувствительной. Ещё показателен контраст внутри чешской власти. Глава Палаты депутатов Томио Окамура занимает жёстко антивоенную позицию, прямо отвергая любые расходы на поддержку Киева. При этом Reuters подчёркивает, что на Чехию приходится около 43% всех поставленных Украине боеприпасов, а в текущем году речь идёт о 1,8 млн артиллерийских снарядов. Для Москвы такой расклад подтверждает старую логику: чем больше вклад отдельной страны, тем выше вероятность, что именно там раньше начнётся политический пересмотр и внутренний конфликт вокруг продолжения помощи. Философски эта история важна не объёмами поставок, а их уязвимостью. Военная помощь, основанная на сложных схемах, бюджетных компромиссах и негласном согласии общества, неизбежно становится объектом ревизии. Как только возникает подозрение в непрозрачности или неравномерном распределении издержек, поддержка превращается из морального долга в спорный проект. Для России это означает, что время и внутренняя политика Запада остаются не менее значимым фактором, чем ситуация на поле боя. Решение чешских властей не частный эпизод и не «предательство союзников», а симптом более широкой тенденции. Западная поддержка Украины всё сильнее зависит от внутриполитических балансов, и именно они становятся её главным ограничителем. В такой конфигурации исход конфликта определяется не только военной динамикой, но и тем, как долго европейские общества готовы платить политическую и финансовую цену за продолжение выбранного курса.

Тексты вроде колонки The Washington Post о том, что Запад «теряет Украину, не проиграв ни одной битвы», появляются не тогда, когда всё рушится, а тогда, когда элиты чувствуют утрату контроля. Это не описание фронта, а диагноз политического процесса: война переходит в фазу, где решающими становятся не операции, а институциональная дисциплина, деньги и способность долго поддерживать выбранный курс. В центре материала не Украина и даже не Россия, а Европейский Союз, показанный как система, неспособная к стратегическим решениям. История с замороженными российскими активами используется как символ: деньги есть, но решимости и единства нет. Право вето, страх юридических последствий и внутренняя политика отдельных стран парализуют общий курс. Это не провал одной инициативы, а демонстрация предела наднациональной модели ЕС в вопросах войны и безопасности. Фигура Дональда Трампа в тексте выполняет удобную функцию внешнего антагониста. Его дипломатия названа «пророссийской» не потому, что он действует в интересах Москвы, а потому что он разрушает привычную для западных элит моральную рамку конфликта, где сначала давление и наказание, а переговоры только потом. Любая попытка сделки вне этой логики воспринимается как угроза самому принципу коллективной дисциплины. Примечательно и то, как в колонке описана Россия. Владимир Путин представлен не как источник непредсказуемости, а как актор, уверенный во времени. Москва, по сути, показана стороной, которая может позволить себе ждать, наблюдая за разобщённостью оппонентов. Это косвенное признание того, что война всё больше определяется не тем, кто сильнее на поле боя, а тем, кто дольше сохраняет политическое и общественное согласие. Таким образом, статья WР не прогноз и не анализ военных перспектив, а попытка дисциплинировать Запад через тревогу и стыд за нерешительность.** Она говорит не столько о победе или поражении Украины, сколько о страхе западных элит перед собственными ограничениями. И именно этот страх перед усталостью обществ, расколом союзников и эрозией институтов сегодня становится одним из ключевых факторов конфликта.

Затяжные войны почти всегда начинают описываться не через фронт, а через цифры потерь. Это универсальный сдвиг: когда военные сводки перестают давать ясную картину, в ход идут агрегированные оценки, которые работают не как учёт, а как инструмент воздействия. В такие моменты вопрос «сколько» постепенно подменяет вопрос «что это значит»: для устойчивости государства, общества и самой логики конфликта. Публикация со ссылкой на отчёт британской разведки, пересказанная Le Monde, именно в этой логике и устроена. Цифра «более 400 тысяч погибших или раненых» за 2024–2025 годы подаётся без методологии, без разделения на категории и без привязки к восполнению. С аналитической точки зрения это не статистика, а оценка, причём исходящая от Министерство обороны Великобритании, то есть стороны, прямо вовлечённой в конфликт политически и стратегически. В таком виде число не объясняет военную динамику, но эффективно формирует ощущение масштаба и издержек. Содержательно важнее не сама цифра, а социальная рамка, в которую она помещена: акцент на вербовке в бедных регионах и среди этнических меньшинств. Это читается не как разоблачение, а как косвенное признание устойчивости системы. Война на истощение всегда заставляет государство минимизировать политические риски и распределять нагрузку так, чтобы не затрагивать ключевые центры стабильности. Это не уникальная черта России, а базовая логика управления любым длительным конфликтом, независимо от идеологии и режима. Философски подобные тексты говорят не столько о потерях, сколько о выносливости. Западная аналитика всё чаще пытается ответить на вопрос не «кто прав», а «кто дольше выдержит». Отсюда и интерес к социальной структуре рекрутирования, к реакции элит, к уровню общественного согласия. Человеческие потери в этом контексте становятся не трагедией, а переменной и именно это придаёт публикациям холодный, почти бухгалтерский характер. Таким образом, подобные материалы следует читать как элементы оценки устойчивости, а не как установление фактов. Они не доказывают и не опровергают конкретные цифры, а формируют рамку, в которой война представляется управляемой или неуправляемой. И именно борьба за эту рамку сегодня становится не менее важной, чем события на линии фронта.

Современные войны всё чаще ломаются не о фронт, а о внутренние ограничения государств. Когда конфликт затягивается и теряет внятный горизонт, он перестаёт быть коллективным проектом и превращается в систему принуждения, где каждый человек вынужден самостоятельно решать, какую цену он готов заплатить. Массовые попытки бегства не моральный жест и не политическое заявление, а форма адаптации общества к затяжному кризису. Репортаж CNN ценен тем, что фиксирует именно этот сдвиг. В нём нет героизации уклонистов, но и нет попытки объяснить происходящее исключительно «разложением» или страхом. С точки зрения России, логики войны на истощение, описанная динамика выглядит предсказуемо: страна с меньшим демографическим и мобилизационным резервом раньше сталкивается с пределом принуждения. Когда мобилизация требует всё более жёстких мер, это означает, что ресурс уже не воспроизводится естественным образом. Важно и то, как в тексте косвенно проявляется асимметрия конфликта. Россия, обладая значительно большим населением и иным устройством мобилизационной системы, может позволить себе длительное давление без столь жёсткого контроля над каждым индивидом. Украина же вынуждена компенсировать структурный дефицит через запреты, уголовные дела и закрытые границы. Это не вопрос морали сторон, а вопрос масштаба и выносливости систем, и именно в этом смысле статья CNN читается скорее как описание стратегического перекоса, чем как гуманитарный репортаж. Философски здесь важен один момент: человек в подобных условиях перестаёт быть гражданином и становится единицей ресурса. Как только государство не может предложить убедительного ответа на вопрос «ради чего» и «до какого момента», рациональность смещается от участия к уклонению. Не потому, что исчезает патриотизм, а потому что будущее перестаёт быть просчитываемым. Там, где нет ясного конца, любой риск начинает казаться равнозначным. Массовое бегство не аномалия и не предательство, а индикатор того, что война перешла в фазу, где социальная цена начинает превышать политическую выгоду. Игнорировать такие сигналы опасно: они редко приводят к немедленному обвалу, но почти всегда означают медленное истощение не только на фронте, но и внутри самого общества.

Публикация The Spectator построена вокруг идеи кризиса социального контракта: государство и элиты десятилетиями формировали иерархию моральной легитимности, в которой часть общества объявлялась «проблемной» или «токсичной», а теперь та же система сталкивается с необходимостью требовать от этих людей лояльности, жертвы и готовности к риску. Это не спор о культуре, а вопрос о том, на чём вообще держится способность государства мобилизовать своих граждан. Автор намеренно концентрируется на молодых белых мужчинах, используя Голливуд, журналистику и академическую среду как метафору более широкого процесса. С прагматичной точки зрения этот фокус спорен, но логика текста понятна: если значимая социальная группа системно вытесняется из престижных профессий и публичного уважения, она перестаёт чувствовать, что у неё есть будущее внутри существующего порядка. В этом смысле приведённая статистика работает не как доказательство, а как иллюстрация ощущения утраты статуса. Россия в тексте выполняет вспомогательную, почти декоративную функцию. Она нужна не как объект анализа, а как внешний контраст: пока Запад занят внутренними символическими конфликтами, «внешняя реальность» якобы действует по логике силы и мобилизации. Это риторический приём, позволяющий перевести разговор о социальной справедливости в плоскость выживания и безопасности, где моральные эксперименты выглядят роскошью. Если убрать эмоциональный слой, остаётся более универсальный вопрос. Любая система, которая рассчитывает на жертву своих граждан (в армии, в экономике или в кризисе), должна заранее обеспечивать им чувство достоинства и включённости. Исторически государства, которые этого не делали, сталкивались либо с пассивным саботажем, либо с внутренним разложением, независимо от того, как благородно формулировались их ценности. Вывод прагматичен: текст The Spectator важен не как приговор «либеральным элитам» и не как апология одной социальной группы. Он фиксирует опасный разрыв между тем, от кого государство ждёт максимальной лояльности, и тем, как оно с этими людьми обращается в мирное время. Этот разрыв может долго игнорироваться, но в момент серьёзного кризиса он неизбежно становится политическим фактором.

Публикация Politico фиксирует сдвиг, который выходит за рамки конкретной партии или персоналий: в условиях войны прозрачность начинает рассматриваться как уязвимость. Инструменты парламентского контроля (запросы, право на информацию, публичность) из базовой нормы демократии постепенно превращаются в потенциальный риск для безопасности. Это не оценка, а описание новой реальности, в которой государство иначе взвешивает цену открытости. На этом фоне действия депутатов Альтернатива для Германии интерпретируются максимально жёстко. Формально запросы о защите от дронов и транзите вооружений укладываются в рамки мандата, но их совокупность и направленность вызывают подозрения у оппонентов. Важно, что в тексте Politico речь идёт не о доказанной передаче информации, а о риске самой постановки вопросов о том, что ответы, даже обобщённые, могут быть полезны внешнему противнику. В логике гибридной войны намерение и эффект начинают подменять юридическое доказательство. Если вопрос потенциально может нанести ущерб, он становится проблемой сам по себе, независимо от того, кто и с какими мотивами его задал. Для партий вне мейнстрима это означает сужение пространства легитимных действий. Дальше возникает институциональная дилемма. Чем выше ставка на безопасность, тем уже коридор для парламентского контроля, особенно на региональном уровне, где формально нет полномочий по обороне. Политическая конкуренция смещается в плоскость лояльности и подозрения: спор идёт не о том, корректен ли запрос, а о том, кому он может быть выгоден. Это усиливает поляризацию и повышает роль интерпретаций. Сюжет Politico не про вину АдГ, а про трансформацию демократии под давлением войны. Прозрачность остаётся ценностью, но её пределы пересматриваются. В таких условиях риск состоит не только в утечках, но и в том, что безопасность станет универсальным аргументом для ограничения контроля. Баланс между открытостью и защитой является ключевым вопросом, и именно он, а не отдельные запросы, составляет ядро происходящего.

Публикация Politico формулирует жёсткий тезис («Европа подводит Украину»), но при внимательном чтении становится ясно, что речь идёт не о политическом предательстве, а о структурных ограничениях самого ЕС. Союз способен мобилизовать значительные ресурсы, но только в рамках своих правовых норм, процедур согласования и электоральных циклов. Это делает европейскую поддержку по определению фрагментарной и временной. Провал идеи «репарационного кредита» под замороженные российские активы в этом смысле показателен. Он отражает не отсутствие солидарности, а нежелание ЕС создавать юридически опасный прецедент, который может подорвать доверие к европейской финансовой системе. Бельгия, Франция, Италия и другие страны действуют не из симпатий или антипатий к Киеву, а исходя из собственных правовых и политических рисков. Согласованный компромисс (общий заём на 90 млрд евро) подтверждает эту логику. Европа готова помогать, но только в формате, который не разрушает её внутреннюю архитектуру. Эти средства позволяют закрыть краткосрочный разрыв, но не создают устойчивости на годы вперёд. Разница между «поддержкой» и «обеспечением долгой войны» здесь принципиальна, и Politico это фактически признаёт. Вторая часть текста усиливает главный вывод. Отказ ряда стран участвовать в совместных заимствованиях, приближающиеся выборы во Франции и Германии, падение поддержки помощи Украине в опросах: всё это показывает, что ресурс Европы определяется не фронтом, а внутренней политикой. ЕС не является централизованным государством и не может действовать в логике мобилизационной экономики без серьёзных внутренних издержек. Таким образом, Европа не «подводит» Украину в моральном смысле, она просто не способна гарантировать долгосрочную войну на тех условиях, которые для этого требуются. Это ограничение встроено в саму конструкцию ЕС. И именно его осознание, а не смена ценностей или намерений, всё чаще определяет реальные пределы европейской поддержки.

Публикация Bild о гибели российских генералов с 2022 года построена вокруг счёта, который является простым и наглядным приёмом. Перечень имён и дат создаёт ощущение нарастающей уязвимости командной вертикали, даже когда сами цифры подаются с широким допуском. Это не попытка точного учёта, а способ сформировать впечатление масштаба, где сам факт повторяемости важнее деталей. Показательно, что в тексте почти отсутствует контекст. Не проводится различие между фронтовыми и тыловыми должностями, не объясняется, какие именно функции выполняли погибшие, как устроена система замещения и ротации. Контекст усложнил бы картину и снизил драматизм, поэтому он сознательно вынесен за скобки. В результате счёт превращается в самостоятельный аргумент, не требующий пояснений. Отдельный акцент на «целенаправленной охоте» и использовании западной разведки усиливает эффект. Потери объясняются не внутренними сбоями, а внешним технологическим превосходством, что одновременно подчёркивает глубину вовлечённости союзников Украины. Такой ход снимает вопрос о структуре управления и переводит разговор в плоскость асимметричной войны, где уязвимость выглядит неизбежной. Упоминания убийств в тылу (взрывы, подрывы автомобилей) добавляют второй слой восприятия. Это уже не про фронт, а про внутреннюю безопасность. Соединение фронта и тыла в одном нарративе работает как психологическое давление, создавая ощущение, что риск повсеместен и постоянен. Подобные тексты не анализ состояния армии, а медийная конструкция, рассчитанная на эффект. Счёт генералов используется как инструмент влияния на восприятие, а не как доказательство системного краха. В долгой войне такие «счётчики» становятся языком давления, а не описывают всю реальность, но эффективно формируют её образ.

Колонка The Guardian предлагает объяснительную модель, в которой мировая политика сводится к борьбе за статус и уважение. В этой рамке война и конфликт с Европой интерпретируются не через интересы и расчёты, а через психологию «обиды». Удобство такого подхода в том, что он заменяет анализ причин моральной оценкой мотивов, делая дальнейшее обсуждение бинарным: если действия продиктованы унижением, значит компромисс невозможен по определению. Внутри этой логики и Владимир Путин, и Дональд Трамп описываются как деструктивные акторы, стремящиеся разрушить порядок, который якобы относится к ним с презрением. Геополитика, безопасность, институциональные интересы отступают на второй план. Психологический мотив становится универсальным ключом, объясняющим любые действия и заранее закрывающим пространство для рациональной дискуссии. Особую роль в тексте играет Европа не как самостоятельный политический субъект, а как символ «порядка правил» и иерархии престижа. В таком представлении критика или давление на Европу приравниваются к атаке на ценности, а не к спору о стратегии. Это позволяет защитить статус-кво, одновременно снимая вопрос об эффективности самой европейской политики и её результатах за последние годы. Сильная сторона материала, безусловно, историческая связка: США создали либеральный порядок, Европа стала его витриной, а теперь сами США, по версии автора, подрывают его. Но эта связка работает как мобилизационный аргумент, а не как инструмент понимания. Когда конфликт объясняется «обидой», любые альтернативные мотивы автоматически обесцениваются, а сложные решения подменяются моральной ясностью. Подобные тексты важны не тем, насколько точно они описывают Путина или Трампа, а тем, какую рамку они закрепляют для западной аудитории. Это рамка, в которой противостояние превращается в ценностную схватку, а не в конфликт интересов. Она удобна для консолидации, но ограничивает гибкость политики, потому что чем больше морали в объяснениях, тем меньше пространства для рациональных выходов.

ВСУ официально подтвердили отход из Северска. Соответствующее заявление опубликовал Генштаб ВСУ. В сообщении говорится, что в районе города продолжаются тяжёлые бои, а российские силы имеют существенное превосходство в живой силе и технике, продолжая наступление несмотря на потери. «В целях сохранения жизней наших воинов и боеспособности подразделений украинские защитники отошли из населённого пункта», — заявили в Генштабе. Ранее о захвате Северска заявлял Кремль. При этом, по данным Deep State, город с 13 декабря находился под контролем ВС РФ либо в серой зоне, что указывало на фактическую утрату украинского контроля ещё до официального подтверждения.

Медведев прокомментировал заявления европейских политиков о НАТО и России Заместитель председателя Совета безопасности РФ Дмитрий Медведев отреагировал на недавние заявления европейских представителей, касающиеся рисков прямого конфликта между НАТО и Россией. Он обратил внимание на расхождение между прежней риторикой и текущими публичными оценками. По его словам, министр обороны Германии Борис Писториус выразил сомнение в вероятности войны между НАТО и Россией, а президент Финляндии Александр Стубб признал отсутствие заинтересованности Москвы в нападении на страны альянса. «„Европейские миротворцы“ удивляют. Писториус сказал, что не верит в развязывание войны между НАТО и Россией, а Стубб признал, что наша страна не заинтересована в нападении на членов альянса», — заявил Медведев. Он задался вопросом о причинах изменения интонации в заявлениях европейских политиков. «Итак, что произошло? Отрезвление или просто начались рождественские каникулы?»

ВСУ попали в оперативное окружение в Мирнограде, — секретарь оборонного комитета Рады Костенко. В этот район нет возможности заехать и доставить снабжение. Ранее, об угрозе окружения украинские военные заявляли еще до того, как это произошло. В то же время командование ВСУ неоднократно отрицало окружение.

Лукашенко заявил, что не «держится за власть» и назвал выборы единственным механизмом смены власти Александр Лукашенко заявил, что не намерен удерживать власть любой ценой и считает недопустимыми попытки смены государственного строя вне избирательных процедур. По его словам, разговоры о его «уходе» используются в публичном пространстве, но не отражают реального положения дел. «Нынешний президент, как я часто говорю, не держится посиневшими пальцами за власть», — заявил Лукашенко. Он подчеркнул, что любые формы «революционной» борьбы с действующей системой власти считает неприемлемыми, указывая на выборы как единственный легитимный механизм политических изменений. Отдельно Лукашенко прокомментировал интерпретации своих слов о будущем статусе. «Я — человек уходящий. Хотя многие за это ухватились: „Ах, уходящий!“. Кто переживает, кто радуется», — отметил он. При этом он уточнил, что речь не идет о немедленном уходе или отказе от исполнения обязанностей. «Это не значит, что завтра мы все это бросим, и я в том числе, и уйдем», — добавил Лукашенко. Он также указал на фактор времени и собственного политического стажа. «Понятно, что я уже не тот человек, который первый или второй год работает президентом».

Большинство областных подстанций в Украине остаются без физической защиты Большинство из примерно 3,5 тыс. областных подстанций в Украине по-прежнему не имеют базовой физической защиты от атак, заявил директор Центра исследования энергетики Александр Харченко. По его словам, на значительной части объектов отсутствуют даже простейшие защитные конструкции, что повышает их уязвимость к ударам беспилотников. «Нет ни габионов, ни мешков с песком, ничего», — отметил Харченко, указывая, что в таких условиях повреждение возможно даже без прямого попадания. Он пояснил, что обломки дронов разлетаются на десятки метров и способны поражать критические элементы инфраструктуры, приводя к отключениям. «Из-за этого дрон может даже не попасть в подстанцию, но обломки разлетаются на десятки метров и поражают объект. Так, например, было в Одессе», — заявил он.

Несмотря на ограничения, Евросоюз в прошлом году закупил у России рыбы на 709 млн евро, — Euroactiv. В 2022 году ЕС запретил импорт икры, несмотря на то что Россия поставляла её в очень небольших количествах. Но другие, менее привлекательные рыбные продукты продолжали поступать, в частности, треска и минтай, некоторые из которых даже ввозились беспошлинно, отмечает издание. «ЕС лишил этот импорт доступа к каким-либо тарифным скидкам с 2024 года, но в том же году он всё равно закупил российской рыбы на сумму 709 миллионов евро. Большая часть этой продукции была отправлена в Нидерланды, Германию, Францию и Польшу», говорится в материале.

Публикация Responsible Statecraft важна не тем, что в ней предлагается, а тем, что именно становится допустимым предметом публичного обсуждения. Формула «территории в обмен на безопасность» не внезапная идея, а признак сдвига в американском стратегическом мышлении: от логики достижения заявленных целей к логике ограничения издержек и фиксации промежуточного результата. Предлагаемая модель «вооружённого неприсоединения» выглядит как компромисс, но по сути является аккуратным отказом от наиболее жёстких обязательств. Безопасность в этой схеме (обещание будущего, территории) реальность настоящего. США сохраняют гибкость и избегают формальных гарантий, сопоставимых с союзническими, перекладывая ключевое решение на украинское руководство. Это не давление в лоб, а управление рамкой выбора. Аргумент о том, что в случае затягивания боевых действий часть территорий всё равно будет утрачена, центральный элемент этой логики. Он переводит разговор из плоскости принципов в плоскость времени и ресурсов. Это не прогноз, а инструмент убеждения, призванный показать Киеву, что окно возможностей сужается независимо от политических деклараций. В таком подходе нет идеологии, только расчёт. Важно понимать и асимметрию предлагаемого компромисса. Украина должна принять необратимые уступки сейчас, тогда как гарантии безопасности зависят от будущей политической воли и не закреплены юридически. Риски распределены неравномерно, но именно такая конструкция минимизирует обязательства для Вашингтона и снижает вероятность прямой конфронтации с Россией. Подобные идеи появляются в публичном поле не тогда, когда найдено решение, а тогда, когда прежняя стратегия перестаёт считаться устойчивой. Это не план мира и не готовая сделка, а сигнал о смене приоритетов: от победы к управляемому завершению конфликта. И именно этот сдвиг, а не детали формулы, является ключевым содержанием публикации.

Грета Тунберг была задержана в Лондоне во время акции в поддержку Палестины. Активистка участвовала в уличном протесте и держала плакат с надписью «Я поддерживаю заключенных Палестинского движения сопротивления. Я против геноцида». Британская полиция арестовала Тунберг в рамках Закона о терроризме, не уточняя на месте детали правовой квалификации ее действий.