Открытое пространство

Делить Малевича между современными Россией и Украиной — это, конечно, полная чушь. Особенную пикантность доставляет тот факт, что даже в официальной биографии Малевича он называется художником «польского происхождения» - так что по крови его тоже непросто поделить между заинтересованными сторонами. В реальности во время жизни Малевича не существовало ни Республики Украина, ни Российской Федерации. Была Российская империя и Советский Союз. Так что принадлежать он мог только к ним (хотя «принадлежать» - тоже, скажем так, двусмысленное слово) Проблема видится в другом: и у России, и у Украины с образами будущего сегодня не очень хорошо. Будем говорить прямо — их просто нет. А потому просто по логике вещей они ищут будущее в прошлом, прикрываясь демагогией. Просто у каждого своя. И борьба за историческое наследие — одна из форм проекции будущего в прошлом. Культура вообще не очень хорошо вписывается в административные границы. Они, границы, могут меняться. И меняются. Культура же всегда контекстна — она принадлежит этической картине мира, цивилизационной идентичности и времени. Рассматривать ее как приложение к нынешнему изгибу руководящей линии технически можно (в конце концов, демагогию для этого и изобрели), но абсолютно бесперспективно. С формальной точки зрения в большинстве западных музеев и энциклопедий XX века Малевич до сих пор проходит как русский художник — по инерции советской классификации и потому, что основные этапы его творчества связаны с Петроградом, Москвой и Ленинградом. Но эта традиция очень живуча. Однако всё чаще (особенно после 2014 года) появляется множественная атрибуция: русский/украинский/польский художник, родившийся в Киеве. В любом случае он остаётся частью той самой большой полиэтничной и поликультурной русской (в широком цивилизационном смысле) художественной традиции, которая исторически не делила своих гениев по крови или месту рождения, а включала их всех — от Шевченко и Гоголя до Репина и самого Малевича. Что, впрочем, ничуть не мешает современной Украине с полным правом гордиться им как своим великим сыном. Главное — чтобы в этой войне за прошлое не дошли до полного отрицания права другого на того же человека. В нынешних условиях даже это уже было бы огромным достижением. |Закрытый канал: https://t.me/no_open_expansion_bot | Канал «Книги» @no_openspace_books

(продолжение) Инфраструктурный предел Сложная инфраструктура деградирует быстрее, чем её можно заменять простыми аналогами. Когда инфраструктура начинает разрушаться, даже простые отрасли теряют эффективность. Связность системы Слишком упрощённая экономика: -перестаёт поддерживать уровень жизни населения, -не может финансировать современную армию, -теряет способность обеспечивать работу государства на большой территории. Это предел, после которого система уже не конкурирует с внешними факторами, а борется за выживание внутри своих границ. Когда наступает этот предел? Исторически для стран, вставших на путь длительной самоизоляции и технологической деградации, предел наступает через: 10–20 лет, если есть ресурсы (Иран), 5–10 лет, если ресурсы ограничены (Ирак в 90-е, СССР в поздних 80-х), более 20 лет, если есть внешняя поддержка и рынок (Китай времён Мао). Для России критический горизонт обычно оценивается как: 2025–2030: фаза адаптации и упрощения (поддерживается дорогими ресурсами и каналами параллельного импорта) 2030–2035: фаза исчерпания “запаса прочности” (падение добычи сложной нефти, кадровый голод, инфраструктурные сбои) Это не предсказание, а логика динамики систем такого типа. |Закрытый канал: https://t.me/no_open_expansion_bot | Канал «Книги» @no_openspace_books

Диверсификация российской экономики - вполне реальная вещь, и в этом смысле санкции, действительно, работают слабо - если предположить, что их целью был экономический коллапс. Однако здесь существует фактор, который в значительной мере позволяет и объяснить происходящее, и предположить дальнейшее развитие событий.

1. Почему санкции не привели (и не могли привести) к коллапсу Экономики со сложной структурой (ЕС, Япония, Южная Корея) чувствительны к нарушениям глобальных цепочек. Экономики со структурой сырьевой, фрагментированной и слабо технологизированной — менее чувствительны. У них: -низкая глубина производственных цепочек (мало стадий от сырья до продукта), -высокая доля первичных отраслей (добыча, энергоносители), -относительно простая логистика, -возможность быстро заменять поставщиков через серые каналы, -низкая доля «тонких» технологий, которые зависят от кооперации. Это и делает Россию неуязвимой к мгновенному шоку, но уязвимой к медленной деградации. Специфика российской экономики в том, что она, хотя и унаследовала сложную структуру советской экономики, прошла через целый ряд шоков (распад Союза с разрывом связей, шоковая приватизация и уничтожение новыми собственниками малорентабельных, но при этом весьма важных с точки зрения развития, секторов, длительные перекосы в сторону добывающих отраслей с планомерным уничтожением высокотехнологичных (к примеру, решение Медведева переходить на импортный авиапарк в ущерб развитию отечественного авиастроения) - поэтому к санкциям Россия подошла уже в деградировавшем состоянии. Санкции лишь добавили импульс идущим процессам. 2. Экономическая “устойчивость через упрощение”: как это работает Упрощение — это не метафора, а реальное экономическое явление, описанное в исследованиях стран под долгими санкциями или автократиями (Иран, КНДР, Ирак в 90-е, Аргентина после дефолта, частично Турция в кризисные периоды). Оно включает несколько механизмов: Замирание или деградация сложных отраслей Сектора, требующие: -высокоточного оборудования, -внешней кооперации, -участия в глобальных цепочках, -притока знаний и технологий, — постепенно теряют уровень. Не гибнут, а «оседают» на более низкой планке. Пример: авиапром, микроэлектроника, нефтесервис. Рост простых отраслей Сектора с низким технологическим порогом: -добыча, -базовые услуги, -простое производство, -сельское хозяйство, -логистика и торговля (в т. ч. серые каналы), — становятся источниками занятости, прибыли и устойчивости. Экономия на сложности Сложные системы дороги в обслуживании: -высокие квалификации, НИОКР, -модернизация, импорт компонентов. Упрощённая экономика “экономит” на всём этом. В коротком горизонте это делает её устойчивее. Почему такой тип устойчивости иллюзорен Проблема в том, что упрощение — это не стабилизация, а форма контролируемой деградации. Экономика работает, но работает хуже. В ней: -снижается производительность труда, -исчезают точки роста, -падает инновационная способность, -уменьшается качество человеческого капитала, -растёт роль государства и силовых структур, -возрастает зависимость от сырья и импорта через посредников. Экономика не падает — она «садится ниже», как самолет без двигателя: планирует, пока есть высота. Есть ли предел у такого упрощения? Да, предел существует — и он многослойный. Технологический предел Ниже определённой точки экономика перестаёт поддерживать: -современную нефтедобычу (сложные месторождения - падающая добыча), -транспортную инфраструктуру, -энергетику, -медицину, -оборонку. Высокотехнологичные системы нельзя заменить полностью простыми. Ни один режим «упрощения» это не преодолевал. Кадровый предел Человеческий капитал — не восстанавливаемый ресурс. Упрощение ведет к оттоку квалифицированных кадров, что приводит к снижению компетенций, это ведет к сужению технологической базы и в итоге получается ещё большее упрощение. Это спираль, ведущая к “ловушке низких компетенций”. (продолжение далее)

АРКАНАР. Как Он Есть — эссе о том, почему некоторые страны нельзя спасти Что если «Трудно быть богом» — это не роман о прогрессорах, а скрытая политическая модель мира, который сам выбирает собственный распад? Что если Арканар — не «средневековая отсталость», а болезнь, которую нельзя лечить мягкими средствами — ни реформами, ни тайной поддержкой, ни аккуратным просвещением? И что если дон Рэба, серые, Орден, Вага Колесо, Арата и бароны — это не персонажи, а механизмы, собирающие воедино всю историю земного тоталитаризма? В этом большом эссе — разбор политического устройства Арканара, его элит, подполья, крестьянских движений, баронской вольницы, эмиграции и провала прогрессорства. Это попытка взглянуть на роман Стругацких не как на приключение, а как на политическую модель, где каждая сила обречена, и где даже боги не могут помочь — только ускорить падение. Внутри эссе: — анатомия режима дона Рэбы и причина, почему он не мог выжить; — Святой Орден как «ваххабизм, оформленный как инквизиция и работающий как НКВД»; — серые отряды как политическая милиция бедных; — Вага Колесо и экономика тени, которая переживает любые реформы; — Арата Красивый и логика крестьянского пламени; — бароны как возрождающийся ранний феодализм; — эмиграция как «второй этаж общества», выдавленный за пределы страны; — почему земляне были обречены ещё до того, как ступили на планету. И главный вывод: Некоторые общества не отстают — они распадаются. И помочь им невозможно. Полный текст — в прикреплённом файле. Если интересует Арканар, Стругацкие, политическая антропология или механика социальных катастроф — читайте. Это, вероятно, лучший способ снова открыть для себя «Трудно быть богом». |Закрытый канал: https://t.me/no_open_expansion_bot | Канал «Книги» @no_openspace_books Эссе «Арканар. Как он есть. Как Стругацкие одним романом собрали всю земную историю тоталитаризма в одной стране и показали её до дна»

Человек, который пытался собрать Украину заново 1. Идеи Черновола: федерализм как инструмент взросления государства Вячеслав Черновол, самый недооцененный современный интеллектуал Украины, предлагал еще в начале девяностых федерализацию не как ослабление Украины, а как способ превратить независимость в устойчивый институт. Его федерализм был договорным: регионы, обладающие своими историческими и культурными особенностями, становились бы партнёрами центра, а не его клиентами. Это предполагало политическую конкуренцию, автономию в вопросах внутренней политики, сильное местное самоуправление и механизм согласования интересов — своего рода «внутренний балансир», снижающий риск перекосов власти. Черновол видел в таком устройстве способ собрать страну, где разнообразие не подавляется, а становится ресурсом. В его модели украинская государственность укреплялась не монополией центра, а способностью разных регионов чувствовать себя субъектами общей судьбы. 2. Почему отказ от этих идей привёл к системному кризису Украина выбрала иное направление — унитаризм с сильным центром, который должен был «склеить» страну и обеспечить управляемость. Под унитарную идею был создан миф об Украине, как щите Европы, на который накатывают орды варваров с востока, что неизбежно привело к расколу в самой Украине, где значительная часть населения была объявлена скрытыми и явными пособниками варваров. Но в реальности это породило другую динамику: концентрация полномочий в Киеве неизбежно сделала периферию восприимчивой к любым внешним или внутренним сигналам о несправедливости. Региональные различия не исчезли — они просто оказались вытеснены в тень, где постепенно накапливались старые обиды, экономические неравенства, конкурирующие культурные проекты. К середине 2000-х внутренняя политическая система стала всё более зависимой от борьбы элит центра и крупных регионов, а не от устойчивых институтов. В итоге страна вошла в спираль политических кризисов, которые последовательно ослабляли вертикаль, но не создавали горизонтальных механизмов согласования. На этом фоне возник внутренний конфликт, который затем был внешне усилен и превращён в вооружённую фазу. Ирония заключалась в том, что унитарная модель, призванная обеспечить целостность, не смогла предотвратить раскол — потому что лишала регионы легитимных способов влиять на решения центра. 3. Почему к этим идеям всё же придётся вернуться — но уже в других обстоятельствах Сегодня невозможно просто «вернуться» к схеме Черовола: страна изменилась, общество прошло через травмы двух последовательных вооруженных конфликтов - внутреннего и внешнего, а территория — через необратимые потери контроля. Но сама логика федерализма как способа восстановить устойчивость — вновь актуальна. Украина рано или поздно столкнётся с необходимостью создать модель, в которой разные части страны будут чувствовать участие в принятии решений, а не зависимость от центра. Это особенно важно после наступления мира, когда экономические диспропорции и демографические потери резко усилят региональную асимметрию. Речь не о формальном федеративном устройстве и не о немедленных шагах, а о стратегическом понимании: стабильность будущей Украины потребует перераспределения власти, расширения автономий, механизмов договорного равновесия. Не ради регионального эгоизма, а ради предотвращения повторения кризиса, в который страна уже раз оказалась втянута. Идеи Черновола могут стать не планом, а горизонтом — напоминанием о том, что сильная Украина строится не путем вертикальной централизации, а через уважение к собственному разнообразию и способность превращать его в источник силы. |Закрытый канал: https://t.me/no_open_expansion_bot | Канал «Книги» @no_openspace_books «Вячеслав Черновол. Человек, который пытался собрать Украину заново»

Россия между империей и федерацией: как перейти в XXI век, не разрушив страну Россия подошла к пределу имперской вертикали. Центр больше не справляется с масштабом, скоростью и разнообразием страны — и любая попытка «усилить управление» сегодня лишь увеличивает хрупкость системы. В этом тексте разбирается главное: как перейти от гиперцентрализации к распределённой модели, сохранив единство и управляемость. Что внутри: — Почему старая карта России не совпадает с реальной страной. — Как исторические ареалы — Урал, Поморье, Поволжье, Кавказ — могут стать базой для нового федерализма. — Почему силовое сословие — не препятствие реформам, а их обязательный партнёр. — Как избежать сценария 1990-х и выстроить честный контракт между центром и регионами. — Какие «якорные проекты» способны оживить регионы и снять страхи элит. — И почему федерация — не путь к распаду, а единственная устойчивая модель для страны-континента в XXI веке. Это не манифест и не утопия — это инженерная схема будущего. Страна, собранная заново, — не другая Россия. Это Россия, которая наконец совпадает сама с собой. |Закрытый канал: https://t.me/no_open_expansion_bot | Канал «Книги» @no_openspace_books

Сообщение о том, что Россия в рамках соглашения о мобильности рабочей силы может принять практически неограниченное число трудовых мигрантов из Индии, вызвало определенный резонанс. Эксперт по миграции, кандидат политических наук Михаил Бурда в комментарии 360.ru назвал возможную замену выходцев из Средней Азии на индийцев позитивной тенденцией, объяснив это более высокой квалификацией индийских работников, отсутствием семейной миграции и меньшей склонностью к оседанию в России. По его мнению, индийцы будут приезжать на срок конкретного договора и возвращаться домой после завершения работ, что особенно удобно для таких отраслей, как строительство, сельское хозяйство и переработка. Такая аргументация действительно отражает важную часть проблемы. Российские мегаполисы в последние два десятилетия столкнулись с заметной концентрацией мигрантов из ряда стран Центральной Азии, и эта концентрация часто приводит не только к трудовой конкуренции на низкоквалифицированных сегментах рынка, но и к формированию устойчивых этнокультурных анклавов. Плохая ассимиляция первых поколений, языковые барьеры, конфликтность между разными группами приезжих — всё это создает нагрузку на городскую среду и социальные институты. В этом смысле приток трудовых мигрантов, менее склонных «оседать» и образовывать громоздкие диаспоры, действительно может частично снизить внутренние напряжения. Однако у подобного решения есть и другая, куда более глубокая сторона, связанная уже не с внутренним устройством России, а с её внешнеполитическим контуром. Центральная Азия — это не только источник трудовых ресурсов, но и ключевой пояс безопасности южных рубежей России. На постсоветском пространстве больше нет общего идеологического фундамента, поэтому значительная часть связей между Россией и регионами строится на экономике. И трудовая миграция — один из важнейших экономических рычагов. Для некоторых стран эта зависимость критична: бюджет Таджикистана, по различным оценкам, более чем наполовину опирается на денежные переводы трудовых мигрантов. Для Кыргызстана и Узбекистана доля не столь драматична, но остаётся крайне значимой. Возможность зарабатывать в России — это фактически социальный стабилизатор для миллионов семей и одно из главных оснований для сохранения политической и экономической лояльности этих стран к Москве. Если Россия откажется от приёма трудовых мигрантов из Центральной Азии или резко снизит их долю, это станет сигналом, который в регионе прочитают однозначно: Россия больше не нуждается в этих странах как партнёрах. Освободившееся пространство немедленно займут другие акторы. Китай уже последовательно расширяет своё влияние в Центральной Азии — от инфраструктуры до кредитования и энергетики. Турция также претендует на роль культурно-политического центра тюркского мира. В результате Россия рискует утратить южный буфер, превращая ещё одну линию границ в зону повышенных угроз. Таким образом, вопрос замены мигрантов из Центральной Азии на работников из Индии нельзя рассматривать только в плоскости внутреннего удобства и краткосрочных решений рынка труда. Это одновременно вопрос социального баланса внутри страны и вопрос геополитической устойчивости вокруг неё. Любая корректировка миграционной политики должна учитывать обе эти плоскости — иначе решение, кажущееся тактически полезным, обернётся стратегическими потерями.

(2) Ложные смыслы не возникают из воздуха. Часто они появляются как попытка ответить на реальные переживания общества. Но, не имея достаточной практической опоры, они постепенно превращаются в догму. Классический пример — нацизм. В 1933 году он опирался на реальные травмы и социальные запросы: поражение, кризис, унижение. Однако к 1944 году он стал тотальной конструкцией, не имеющей отношения ни к развитию, ни к реальной жизни, а лишь к удержанию власти через мифологию и страх. Истинный элемент смысла деградировал до разрушительного суррогата. Современные популистские движения часто проходят ту же траекторию. Начавшись с реального вопроса, они быстро замыкаются на поиске врагов и эмоциональной мобилизации. Смысл перестаёт быть навигацией и превращается в механизм аффекта. 5. Динамика смыслов: истинные, ложные и переходные состояния Важно избегать жёсткого деления смыслов на истинные и ложные, будто это две разные природы. На практике смыслы текучи. Они могут: рождаться как истинные, постепенно терять связь с реальностью, и превращаться в ложные — не сразу, а медленно, через накопление несоответствий. Так происходило с либеральным смыслом 1989 года, основанным на идеях расширения свобод и универсального роста благосостояния. К 2020-м годам он начал трескаться под давлением новых социально-экономических реальностей, хотя формально никуда не исчез. Это не отменяет его ценности — но показывает, что любой смысл требует обновления. Смысл — живой механизм. Если он перестаёт обновляться, он стареет. Если перестаёт соотноситься с реальностью — превращается в догму. 6. Зачем обществу нужен смысл Смысл — это не идеологическая роскошь. Это реальный инструмент управления будущим. Он позволяет: согласовывать действия разных групп; строить длительные проекты; выдерживать кризисы; поддерживать институты; превращать энергию общества в направленное движение. Но для этого смысл должен быть не просто вдохновляющим, а проверяемым практикой. Только такой смысл способен сохранять связь между реальностью, целями и действиями. Общество, которое теряет смысл или подменяет его суррогатом, оказывается перед жёстким выбором: либо медленно раствориться в энтропии бессмысленного существования, либо вспыхнуть ярко, но разрушительно под ложными знамёнами. История XX века убедительно показывает, что третьего пути практически не бывает. |Закрытый канал: https://t.me/no_open_expansion_bot | Канал «Книги» @no_openspace_books |Текст статьи

Очень часто можно слышать такое слово как «смысл». Но трактовки и интерпретации этого слова настолько обширны, что оно фактически становится абстрактным. Бессмысленным, если так можно сказать применительно именно к нему. Наверное, стоит понять, что кроется за ним, а для этого нужно дать ему определение и описать его.

(1) В строгом формальном ключе определить понятие «смысл» можно попытаться следующим образом: Смысл — это интегрирующее отношение между явлением и системой координат, в которой мы это явление понимаем. То есть смысл возникает не внутри вещи, а в связи вещи с чем-то большим — с целью, структурой, ожиданиями, картиной мира, культурой, опытом наблюдателя. Смысл не равен значению Значение — это что-то вроде словарной дефиниции: «это стол», «это закон», «это жест». Смысл — это ответ на вопрос «и что?», «почему это важно?», «какую роль это играет?». Значение — статично. Смысл — функционален: он показывает назначение, место в системе связей. Смысл существует и получает свой функционал только (и исключительно) в связке с целью и системой ценностей. Без них он превращается в свою противоположность - ложный смысл. 1. Что такое смысл в социальной системе Смысл — это не абстракция и не украшение дискурса. В социальных науках смысл понимают как связку цели, ценности и действия, позволяющую объяснить «зачем» и «почему важно». Явления, институты, нормы — всё приобретает значение только тогда, когда включено в смысловой контекст. Закон без смысла превращается в мёртвую букву; традиция — в ритуал; реформа — в формальность. Смысл показывает не просто что происходит, но ради чего. В этом смысле (и только в нём) он действительно выполняет функцию соединения: не «клея», а внутренней координатной сетки, в которой люди соотносят свои поступки с целями общества. 2. Как работает смысл в устойчивом обществе Смысл обладает силой, когда он: практичен — связан с реальными целями; подтверждается опытом — работает в действии; разделяется значительной частью общества — становится не лозунгом, а нормой. Примером успешного смысла была классическая «американская мечта» середины XX века. Она давала ясное объяснение жизненной траектории: инициативность и труд ведут к подъёму. Это не просто мотивировало — это структурировало социальное поведение миллионов людей и обеспечивало устойчивость институтов. Похожим образом послевоенная Европа выстроила смысл восстановления и предотвращения новой катастрофы. Именно этот смысл стал фундаментом интеграции и создавал доверие между вчерашними врагами. Когда смысл работал, он направлял, создавал пространство действия и поддерживал устойчивость. 3. Что происходит при утрате смыслов Потеря смыслового ядра проявляется не в катастрофах, а в постепенном распаде направленности. Исчезает связь между целями и усилиями. Институты действуют, но не могут объяснить, зачем; граждане участвуют в социальной жизни, но не понимают, почему. Так было в позднем СССР. Изначальный смысл модернизации и движения к «будущему» со временем превратился в идеологический ритуал, оторванный от фактического состояния общества. Появилась характерная пустота: слова остались, но содержание исчезло. Система ослабла до кризиса задолго до экономического обвала — именно из-за утраты смысловой связности. Похожий процесс наблюдался в поздней Римской империи: внешняя мощь сохранялась, но внутренний смысл гражданской общности растворился. Империя работала как механизм распределения, но не как проект — и потому быстро утратила устойчивость. Утрата смысла — это не хаос. Это медленное расхождение индивидуальных траекторий, когда каждая сфера жизни начинает жить по своим правилам. Такое общество действует, но перестаёт двигаться. 4. Истоки и природа ложных смыслов Когда истинный смысл ослабевает, возникает вакуум. И этот вакуум почти неизбежно заполняют ложные смыслы. Ложный смысл — это структура, которая: выглядит объяснением, но не связана с реальностью; обещает ясность, но подменяет сложность упрощением; мобилизует эмоции, но не ведёт к развитию.

(2) Есть и обратные примеры — не опровержение, а подтверждение этого правила. Испания после Франко не вернулась к прежней авторитарной системе — она построила новую, уже демократическую конструкцию, основанную на компромиссах и постепенной либерализации. Но это была новая система, не восстановление старой. Южная Корея, вышедшая из режима Пак Чон Хи, не откатилась к состоянию доавторитарного периода — она создала иной баланс между развитием, безопасностью и свободой. Чили, пережив диктатуру Пиночета, не реанимировала Чили 60-х — она перешла в другое качество, используя элементы прежней экономической модели, но изменив политическую архитектуру принципиально. Во всех трёх случаях ключевое одинаково: путь назад оказался невозможен. Системы, сделавшие ставку на безопасность, не могут вернуться к тому виду, в котором существовали до ужесточения. И после краха или трансформации они создают совершенно новые политические и социальные формы — потому что прежние были либо исчерпаны, либо разрушены, либо стали токсичными. Возвращаясь к Лему, становится понятно: «бетризованная» цивилизация не могла вернуться к тому, что было до. Не потому, что не хотела — а потому, что всё, что составляло возможность возврата, уже исчезло. Люди забыли, что такое риск, амбиция, конфликт идей, стремление преодолеть. Их психология была перестроена так глубоко, что путь назад стал биологически невозможным. Так же и в реальности: общество, долго живущее в условиях тотальной безопасности, постепенно теряет навыки саморазвития. Оно разучивается спорить, отстаивать, пускаться в эксперименты. Разучивается жить в условиях неопределённости. И когда система безопасности рушится — как это неизбежно происходит — выясняется, что реальных альтернатив нет. Это и есть главный абсурд тотальной безопасности: она обещает сохранить жизнь, но лишает общество способности жить. Она стремится защитить человека от всего, что может причинить боль, но убирает всё, что может породить движение. Она пытается обеспечить стабилизацию, но приводит к тому, что любые подвижки становятся катастрофическими. Преследуя исцеление, она создаёт инвалидность. И когда граница пересечена, дороги обратно не существует — только вперёд, в неизведанное, через ломку старых структур и создание новых смыслов. И это — самая пугающая и самая важная истина, которую Лем выразил лучше всех.

(1) В романе Станислава Лема «Возвращение со звёзд» космонавт Хэл Брег возвращается на Землю спустя всего несколько лет собственного времени — но спустя сто с лишним лет для планеты. За это столетие мир сделал, казалось бы, невозможное: избавил человечество от агрессии, страха, преступлений, порывов разрушения. Но сделал это не просвещением, не воспитанием, не социальными реформами — а хирургически точным вмешательством в психику. «Бетризация» уничтожила способность к агрессии, но вместе с ней — способность к риску и независимому действию. Люди стали постепенно похожи на музейные экспонаты: ухоженные, спокойные, почти идеальные — и совершенно неспособные к новому. Брег видит мир, который победил опасность ценой собственного будущего. Его ошеломляет то, что жители Земли даже не пытаются мысленно выйти за пределы отлаженного, мягкого, безопасного комфорта. Они не стремятся к звёздам, не ищут смыслов, не преодолевают — они просто живут. И мир, который они создали, кажется герою пугающе мёртвым. Не опасным, не жестоким, не тоталитарным — нет. Он пугает именно своей стерильностью, своей окончательной, почти биологической ненужностью движения вперёд. И вот здесь возникает главная и пугающая аналогия с реальностью: безопасность, доведённая до абсолютного предела, начинает функционировать как кислородная маска, которую никто уже не может снять. Она становится не защитой, а инструментом управления. И чем дальше система идёт по этому пути, тем сложнее ей остановиться. Мы видим это не только у Лема. Ещё раньше Евгений Замятин описал в «Мы» мир, где безопасность и порядок доведены до математического идеала: стеклянные дома, прозрачные жизни, регламент как священное писание. Система так тщательно вычищает все вариации человеческого поведения, что любое чувствование уже выглядит преступлением. «Мы» — это не про зло власти, а про её фанатическую веру в собственную обязанность избавить человека от риска быть человеком. Чуть позже Олдос Хаксли в «О дивный новый мир» показал другую сторону той же медали: общество, которое делает ставку не на запрет и контроль, а на комфорт и удовольствие. Люди дрессированы не страхом, как у Замятина, а наслаждением. Они тоже «защищены» — от боли, тревоги, неудовлетворённости, сомнений. Но вместе с этим — и от свободы. В мире Хаксли люди перестают страдать, но перестают и развиваться, потому что развитие — всегда риск. В результате цивилизация погружается в мягкую, сладкую стагнацию: безопасность становится наркотиком, от которого невозможно отказаться. Три книги — Лема, Замятина и Хаксли — показывают один и тот же парадокс: безопасность, ставшая абсолютом, уничтожает то, что делает общество живым. Этот фантастический парадокс — отражение очень реального процесса. Когда государство начинает выстраивать всю систему вокруг идеи защиты — будь то защита от внешних врагов, преступности, хаоса, кризиса или неопределённости — оно постепенно вытесняет из общественной жизни альтернативные ценности. Сначала — свободу. Потом — разнообразие. Затем — риск, эксперименты, конкуренцию идей. А вслед за этим исчезают творчество, критическая мысль, технологический рывок, социальная мобильность. История знает десятки таких случаев. В позднем Советском Союзе безопасность (прежде всего идеологическая) стала самоцелью. Система пыталась обезопасить себя от «девиаций», новых идей, неподконтрольных инициатив, и постепенно перестала производить будущее. Страна продолжала жить, но развитие замерло, пока следующий толчок не разрушил хрупкий каркас. В Северной Корее безопасность власти стала абсолютом — и страна оказалась законсервирована в состоянии вечной мобилизации, в котором любое изменение воспринимается как угроза самому существованию государства. В Иране после 1979 года ставка на безопасность революции и сохранение идеологической чистоты постепенно превратила систему в механизм тотальной самозащиты, где развитие постоянно натыкается на стену догм.

(2) Люди, привыкшие к ограниченному набору источников, начинают воспринимать событие как более значимое, чем оно есть на самом деле. В дискуссию вовлекаются лидеры мнений, официальные комментарии и второстепенные триггеры, каждый из которых многократно усиливает эффект. В конечном счёте, локальная история превращается в триггер национальной дискуссии, а реакция общества — в истерику, трудную для контроля и прогнозирования. Кейс Долиной показывает, что информационное давление растёт нелинейно. Оно не зависит напрямую от масштаба события — оно зависит от структуры среды. Чем меньше каналов, чем меньше альтернатив, тем выше вероятность, что маленький локальный импульс превратится в мощную волну резонанса. Определение и измерение информационного давления Понятие информационного давления ещё только формируется как концепт, но уже можно выделить операционные параметры, которые позволяют его характеризовать: Информационная плотность — отношение числа пользователей к числу доступных площадок. Чем выше плотность, тем выше давление. Коэффициент цикличности контента — частота повторяемости одних и тех же тем и сообщений. Высокий коэффициент — сигнал перегрева системы. Уровень пассионарного резонанса — вероятность того, что даже небольшое событие вызовет массовую реакцию. Индекс латентных обсуждений — отражает активность пользователей в закрытых каналах, мессенджерах, VPN. Рост индекса указывает на то, что официальная среда не справляется с давлением. Когда эти показатели достигают критических значений, система подходит к точке фазового перехода — моменту, когда любое незначительное событие может вызвать масштабную социальную реакцию, а привычные методы контроля перестают работать. Социальные и психологические последствия Сжатие информационного пространства и рост давления приводят к нескольким последствиям: Усиление чувствительности аудитории. Люди начинают воспринимать новости с большей эмоциональной насыщенностью. Рост слухов и спекуляций. Поскольку альтернативных источников мало, фрагменты информации перерастают в домыслы, слухи быстро множатся. Снижение доверия к официальным источникам. Однообразие информации делает её менее убедительной; пользователи ищут “неофициальные” каналы. Социальная нестабильность. В условиях высокой плотности давления даже незначительные триггеры могут провоцировать массовые протесты, панику или истерию. Информационное давление — это новый вызов, появившийся вместе с технологической возможностью контролировать доступ к информации. Оно показывает, что структура среды важнее масштаба события. Локальные инциденты, вроде кейса Долиной, способны превращаться в национальные феномены, если пространство слишком узкое, а внимание концентрируется. Вопрос, когда настанет критическая точка и что произойдёт после неё, остаётся открытым. Но уже сегодня ясно: сжатие информации повышает риски нестабильности, делает общество более восприимчивым к слухам и эмоциям, а отдельные события могут иметь последствия, которые сложно предсказать заранее. Именно поэтому в анализе современного информационного общества важно не только отслеживать блокировки и ограничения, но и понимать механизмы роста давления — те невидимые силы, которые делают маленький локальный кейс способным вызвать бурю национального масштаба. |Закрытый канал: https://t.me/no_open_expansion_bot | Канал «Книги» @no_openspace_books

Информационное давление в эпоху “белых списков” (1) В последние годы мир столкнулся с феноменом, который сложно назвать иначе, как суверенизацией интернета. Это не просто технологический процесс, не просто блокировки отдельных сайтов или сервисов. Это явление, которое меняет саму природу информационного пространства, превращая его из глобальной, многомерной среды в узкое и предсказуемое поле, где каждый шаг пользователя отслеживается, а каждый информационный поток контролируется. В нормальных условиях интернет напоминает гигантский океан: миллионы пользователей плавают среди потоков информации, сталкиваются с разными мнениями, рассеивают внимание друг друга, создавая своего рода естественный баланс. Никто и ничто не способно полностью управлять этим пространством — слишком много каналов, слишком много площадок, слишком много параллельных дискурсов. В такой системе любое локальное событие, какое бы резонансное оно ни было, рассеивается в потоке информации и почти не оставляет следа в глобальной картине. Но что происходит, когда этот океан сжимают? Когда внешние потоки блокируются, ресурсы делятся на разрешённые и запрещённые, а доступ большинства людей сводится к ограниченному набору источников? Происходит нечто, что можно назвать “информационным давлением”. И этот феномен — отнюдь не абстракция. Это давление реально ощущается людьми, проявляется в поведении общества и, иногда, в панике, которую сложно предсказать. Сжатие информационного пространства и его последствия Попробуем провести аналогию с физикой. Представьте, что в закрытой комнате вы сжимаете газ, не убавляя его количества. Давление растёт. То же самое происходит с информацией. Количество пользователей остаётся прежним, но пространство, где они могут взаимодействовать, сокращается. Потоки информации концентрируются, повторяются, сталкиваются, отражаются друг от друга. И чем меньше доступных каналов, тем выше давление — эмоциональное, когнитивное, социальное. Это давление проявляется в нескольких формах: Концентрация внимания. Пользователи вынуждены “вписываться” в узкий круг источников. Всё, что интересно, обсуждается в одних и тех же местах, одними и теми же словами, одними и теми же интерпретациями. Естественное разнообразие мнений исчезает, и каждый информационный поток начинает усиливать эффект предыдущего. Повышение цикличности контента. Когда доступные ресурсы ограничены, одни и те же события повторяются снова и снова. Заголовки, комментарии, интерпретации — всё повторяется с небольшой вариацией, формируя эффект “стоячей волны”. В такой системе даже небольшое событие начинает резонировать многократно, усиливая эмоции пользователей. Рост социальной фрустрации. Люди привыкают искать альтернативу, компенсировать дефицит информации, обсуждать недостаточно проверенные источники. Латентные сети, закрытые группы, мессенджеры становятся ареной для эмоциональных всплесков. Система становится хрупкой, как перегретый металл — малейший триггер может вызвать лавину реакции. «Кейс Долиной»: локальное событие как иллюстрация эффекта давления История вокруг квартиры Долиной — классическая иллюстрация того, как локальная новость может трансформироваться в национальную истерику в условиях сжатого информационного пространства. Изначально ситуация была ограниченной по масштабу: несколько участников, локальная новость, специфический контекст. В обычном информационном пространстве такой инцидент остался бы локальной заметкой, обсуждаемой ограниченным кругом людей. Он не привлёк бы внимания широкой аудитории, быстро затерялся бы среди тысяч других сообщений. Однако в условиях формирующихся “белых списков” всё изменилось. Доступные пользователям площадки ограничены, внимание миллионов концентрируется на одном и том же сообщении. Каждый повтор, каждый комментарий, каждый репост — это новая волна давления на аудиторию. Сообщения начинают эхо-эффектом усиливаться сами себя, превращая локальное событие в эмоциональный шторм.

(2) Есть и другие примеры, пускай и менее кровавые, но не менее показательные. После исламской революции Иран попытался вернуть в общество религиозные нормы, ограничить западные ценности, восстановить патриархальный идеал семьи. Но страна к тому моменту уже прошла значительную часть индустриального пути: женщины получили доступ к образованию, города расширялись, экономика требовала квалифицированного труда. Попытка отката к традиционализму в культурной сфере не смогла изменить объективных структурных условий. Иран сегодня — страна с одной из самых низких рождаемостей в регионе. Традиция, насаждаемая сверху, не возрождает семью, а наоборот, подрывает её, превращая в источник давления и безысходности. Афганистан, где традиция стала абсолютной нормой, показывает другую грань проблемы. Традиционный уклад может воспроизводиться лишь там, где почти нет индустриальной инфраструктуры, где образование подавлено, где женщины лишены прав, а экономика остаётся примитивной. В современном мире такой образ жизни превращается в замкнутый круг бедности, зависимости от гуманитарной помощи и невозможности развития. Это не жизнь в традиции — это жизнь в ловушке традиции. Попытки мягкого традиционализма в Европе и США, где консервативные силы пытаются вернуть «старый порядок», ограничив миграцию или восстановив идеалы классической семьи, выглядят чуть менее драматично. Но и здесь заметна та же закономерность: риторика возвращает символы, но не меняет структуры. Нигде в развитом мире не наблюдается роста рождаемости после подобных инициатив. Ни в одной развитой стране не возникла новая «традиционная семья» в прежнем смысле. Экономика, образование и образ жизни оказываются сильнее лозунгов. Главная ошибка насильственного традиционализма заключается в том, что он пытается подменить модернизационные процессы моральными предписаниями. Но мораль — это следствие материального уклада, а не его причина. Семья меняется, потому что изменилась цена детей и роль женщин. Общество становится индивидуалистичным, потому что инфраструктура позволяет индивиду жить отдельно. Культура становится гибкой, потому что в мире существует мгновенная коммуникация. Нельзя вернуть старый порядок, не разрушив новые структуры. А разрушение новых структур — это всегда путь к кризису. Возврат к традициям становится инструментом власти там, где власть боится или перестает видеть будущее. Под именем традиций укрепляют цензуру, подавляют инакомыслие, ограничивают свободы, заменяют компетенции идеологией. Но традиция, превращённая в орудие политического контроля, перестаёт быть традицией. Она превращается в ритуал, декорацию, в жест, в догму. И общество, пытающееся жить внутри такой догмы, постепенно (и с течением времени всё более ускоренно) теряет способность к развитию. Сохранение традиций возможно — но только как культурной памяти, как внутреннего источника энергии, а не как социального регламента. Традиции могут вдохновлять, но не могут управлять индустриальным обществом. Они могут быть составной частью идентичности, но не заменой модернизационным механизмам. Они могут поддерживать ценности, но не диктовать экономике или демографии свои правила. История последних сотен лет показывает: попытка вернуть общество назад всегда заканчивается одинаково — кризисом, разрушением, демографическим падением. Кампучия, Китай времён Мао, Иран, Афганистан — это не исключения, а жесткие закономерности. Нельзя заставить индустриальное общество жить по законам аграрного. Попытки сделать это приводят лишь к разрушению самого общества. Традиция может быть опорой в будущем, но только если она встроена в современность, а не противопоставлена ей. Ценности прошлого могут жить, но не как проект прошлого, а как часть большого и сложного движения вперёд. В мире, который меняется, нужна не реставрация архаики и не реваншизм маргиналов-почвенников, а способность создавать новые формы жизни, впитывающие лучшее от старой культуры, но не подчиняющиеся её ограничениям. |Закрытый канал: https://t.me/no_open_expansion_bot | Канал «Книги» @no_openspace_books

Возврат к традициям как ловушка отката (1) В периоды, когда общество достигает поздней стадии индустриального развития, оно неизбежно сталкивается с ростом сложности и накоплением противоречий этой сложности. Экономика становится многоуровневой, социальные связи — рыхлыми, а культурные формы — разнообразными и подвижными. Люди чувствуют, что жизнь ускорилась сверх меры, и привычные ориентиры утратили ясность. В такие моменты почти закономерно возникает тяготение к простоте, к тому, что кажется прочным и вечным, к «традиционным ценностям». Эта ностальгия по устойчивости прошлого становится привлекательной не только для отдельных групп, но и для государств, особенно тогда, когда власть стремится укоренить себя за счёт идеологического консерватизма. Однако за внешним блеском традиционалистской риторики скрывается жестокий парадокс. Общество, вступившее в индустриальную фазу, уже не может вернуться в предшествующую эпоху, которую идеологи прошлого изображают как светлый и чистый идеал. Сложные системы не уменьшают свою сложность без катастрофы; они могут лишь переходить на новый уровень или распадаться. Традиционный мир — это не идиллическое пространство «вечных истин», а конкретная социальная формация: патриархальная семья, жесткая иерархия, низкая мобильность, аграрная экономика, зависимость от природных циклов и невероятная доля ручного труда. Так жили сотни поколений, и такой уклад был функционален лишь потому, что соответствовал материальным условиям. Тогдашняя семья была большой не из-за ценностей, а потому что дети обеспечивали бесплатный труд и выживание семьи. Тогдашняя мораль была строгой, потому что от неё зависело сохранение общины. Тогдашняя жизнь была неспешной, потому что скорость была невозможна. Но теперь человечество живёт в мире, который держится на интенсивных энергетических потоках, глобальных логистических цепях, массовом образовании, сложнейших профессиональных специализациях и городах, где сосредоточена большая часть населения и экономики. Вернуться к традиционной социальной структуре, сохранив при этом индустриальный уровень жизни, невозможно — так же, как невозможно жить в каменном доме, пользуясь при этом электричеством, интернетом, современными лекарствами и системами связи, но при этом настаивать, что всё это — второстепенно. Показателен опыт Кампучии времён режима Пол Пота. Желание создать «общество чистых крестьян» было не просто утопией. Оно стало катастрофой, потому что попыталось уничтожить город как форму жизни и лишить людей их индустриальной идентичности. Миллионы были насильно переселены в сельскую местность, где им приходилось выполнять работу, к которой они не имели ни навыков, ни физического ресурса. Это был возврат к традиции, осуществлённый самым буквальным, жестоким образом. Результатом стало вымирание трети населения. Эксперимент продемонстрировал не просто недальновидность идеологов, а фундаментальную невозможность культурно-экономического отката. Сложное общество нельзя развить назад — его можно только разрушить. Китай времён «Большого скачка» прошёл похожий путь. Мао Цзэдун мечтал о быстром переходе к коммунизму, но по сути создал попытку массовой деурбанизации и аграрного перенаправления труда. Людей изымали из городов, заставляли работать в коммунах, уничтожали частное хозяйство, закрывали рынки, ликвидировали традиционные формы городской жизни. Итогом стала катастрофа, сопоставимая с камбоджийской: десятки миллионов погибших от голода и болезней. Именно в таких трагедиях проявляется суровая правда: традиционная экономика способна существовать только там, где традиционная демография, традиционный уровень образования и традиционная плотность населения. Стоит нарушить баланс — и система рушится, унося с собой жизни.

Это не фантастика: технологическая база уже формируется — композиты большой площади, модульные атомные реакторы, роботизированное строительство, агросистемы закрытого типа, системы климат-контроля масштаба квартала. Заключение Купольные города — это не утопия и не архитектурная экзотика. Это ответ на ключевой вопрос XXI века: может ли человек создавать комфортную и устойчивую среду там, где климат делает привычную урбанистику невозможной? Для России переход к такой идеологии может стать самым важным решением в освоении Севера со времён индустриализации. Создание сети купольных городов — это шаг от экстенсивного освоения к технологическому развитию, от зависимости от природных ресурсов — к созданию новых экономических кластеров, от вахтовой экономики — к полноценным северным цивилизационным центрам. Север может перестать быть зоной риска и стать зоной возможностей — если на нём появятся города, в которых человек не выживает, а живёт и создаёт будущее. |Закрытый канал: https://t.me/no_open_expansion_bot | Канал «Книги» @no_openspace_books 📒Статья в виде PDF

(2) Экономика опережающего развития Главная идея — купольные города должны стать не «теплой коробкой», а центрами будущей экономики, ориентированными на инновации, исследования и высокотехнологичное производство. Биокластеры и биоиндустрия Внутри купола возможно создание контролируемых биомов, подходящих для: выращивания биоматериалов; подготовки биотехнологических культур; клеточных биофабрик; микроводорослевых производств; фармацевтических кластеров. Наличие стабильного климата делает экологический контроль проще, чем в обычных городах. Высокоточные и чистые производства Купол — это возможность создать среду с низким уровнем пыли, вибраций и перепадов температуры. Это подходит для: микроэлектроники, оптических производств, квантовых сенсоров, робототехники, приборостроения. Север перестаёт быть «ресурсным придатком», превращаясь в центр технологий. Полигон роботизации и автономных систем Арктика идеальна для испытаний и эксплуатации: -беспилотных грузовых платформ, -автономных энергетических систем, -подлёдных роботизированных комплексов, -систем климат-контроля и городских ИИ. Купольный город объединяет эти направления в единое инновационное пространство. Строительство как двигатель технологий Создание купольных городов неизбежно стимулирует разработку новых технологий второго и третьего порядка: сверхпрочные прозрачные материалы; роботы для крупнопролётного монтажа; новые типы энергетических систем; автономные коммунальные сети; интегрированные цифровые платформы управления городом; системы климатического моделирования в реальном времени. Как в своё время космическая программа породила множество побочных технологий, так и строительство купольных городов станет мощным технологическим ускорителем. Возможность сетевого освоения пространства России Для России критически важен не один купольный город, а сеть узлов развития, расположенных через 500–800 километров друг от друга. Такая система создаёт: Пять ключевых эффектов Логистический каркас Севера. Города становятся центрами снабжения, ремонта, научных станций, транспорта. Кластеризация экономики. Каждый город может специализироваться: биотех, микроэлектроника, автономные системы, агрополисы, энергетика. Прорубание „коридоров будущего“. Между узлами появляются транспортные и энергетические магистрали, соединяющие ранее изолированные пространства. Новый тип северной урбанистической культуры. Город-катализатор, а не город-форпост. Укрепление стратегического присутствия страны в Арктике. Стратегически оправданные точки возможного сетевого строительства (Список примерный, ориентированный на логику пространственного планирования) -западная часть Арктики — район Мурманска и побережья Баренцева моря; -акватория и побережье Карского моря; -Сургут—Ханты-Мансийск—Салехард как связка; -район Норильска; -Якутия — платформа вокруг Мирного или Тикси; -Чукотка и север Камчатки. Так формируется цепочка городов-узлов, создающих инфраструктуру будущего освоения всей Арктики. Как изменится Россия при принятии решения о строительстве Сценарий «как сейчас»: -население Севера стагнирует; -молодые специалисты не стремятся туда ехать; -вахтовая модель становится доминирующей; -города постепенно дрейфуют к обслуживанию узкого круга отраслей; -инвестиции высоки, отдача низкая; -инфраструктура стареет быстрее, чем обновляется. Сценарий «Россия строит купольные города» - Появляется новая урбанистическая модель — технологический город, независимый от климата. - Север становится зоной привлекательной миграции, а не только вахтового труда. - Возникает сеть опорных точек, стимулирующая развитие межрегиональных логистических систем. - Формируются новые индустрии, ориентированные на автономные системы, энергетику, биотех и высокоточные производства. - Восстанавливается демографический баланс в части северных регионов. Увеличивается национальная безопасность за счёт устойчивого присутствия и инфраструктуры. - Россия получает уникальную компетенцию, которую могут масштабировать на другие страны с экстремальными климатами.

КУПОЛЬНЫЕ ГОРОДА АРКТИКИ: НОВАЯ ИДЕОЛОГИЯ ОСВОЕНИЯ СЕВЕРА (1) Введение Освоение Крайнего Севера — один из крупнейших стратегических вызовов России. Огромные территории, богатые природными ресурсами, остаются слабо заселёнными и частично недоступными для устойчивого хозяйственного использования. Государство десятилетиями поддерживает инфраструктуру, добычу, военное и научное присутствие в регионе, но всё это базируется на старой логике: человек приходит в суровый климат, терпит его и компенсирует дискомфорт высоким уровнем оплаты труда и льготами. Такая модель делает Север зоной временной дислокации, а не пространством развития. В XXI веке это уже недостаточно. Мир вступает в фазу глобальной конкуренции за новые технологии, автономные экосистемы, биоиндустрию и устойчивые модели жизни в экстремальных условиях. Освоение Севера перестаёт быть узкоотраслевой задачей — оно становится технологическим полигоном будущего. На фоне этих вызовов возникает идея купольных городов — мегаструктур с внутренним благоприятным климатом, устойчивой инфраструктурой и экономикой ускоренного развития. Это не просто архитектурные эксперименты, а смена идеологии освоения территории: от борьбы с природой — к созданию собственной искусственной среды, способной поддерживать высокий уровень жизни и новые форматы экономики. Проблема традиционной северной модели Климатические ограничения Север — зона, где человек постоянно борется с условиями: -экстремальные морозы; -сильные ветра; -многомесячная полярная ночь; -высокая стоимость строительства и эксплуатации зданий; -быстрое старение инфраструктуры. Стандартные города здесь требуют огромных энергетических затрат и непрерывного ремонта. Комфортное проживание невозможно без субсидий и повышенной оплаты труда, поэтому ядром многих поселений остаются вахтовые работники. Экономика, построенная на добыче Большинство населённых пунктов на Севере формировались вокруг ресурсов — нефти, газа, никеля, золота. Это делало экономику: -моноотраслевой, -неустойчивой к колебаниям цен, -неспособной привлекать и удерживать население. В результате Север ассоциируется не с будущим, а с временным лагерем цивилизации, обслуживающим добычу. Слабая социальная инфраструктура Даже когда в северных городах строятся современные дома, школы и больницы, городская среда остаётся «разорванной»: холод не позволяет людям выходить на улицу, пользоваться общественными пространствами, вести активную социальную жизнь. В таких условиях трудно формировать полноценные сообщества, а значит — устойчивое население. Купольные города как смена идеологии Купол — не архитектура, а новая городская логика Купольный город представляет собой большую геодезическую или комбинированную структуру, закрывающую весь город или его ключевые кварталы. Внутри создаётся постоянный микроклимат, защищённый от ветра, холода и снежной нагрузки. Температура внутри стабильно комфортная, возможны внутренние зелёные зоны и искусственные биомы. Главное отличие от традиционных подходов: город не приспосабливается к среде — среда создаётся под нужды человека. Это делает Север не враждебной зоной, а местом технологического развития. Город как автономная система Большой купол позволяет интегрировать: -централизованный климат-контроль, -замкнутые циклы воды и тепла, -более эффективное энергообеспечение, -строительство без ветровых и снеговых нагрузок, -круглогодичную биоиндустрию и закрытые агросистемы. Фактически внутри создаётся самодостаточная экосистема, где климат — часть инфраструктуры, такая же как транспорт или связь. Преимущества такой модели -Комфортная городская среда независимо от внешних условий. -Снижение стоимости строительства (нет воздействия ветра, морозов и снега). -Энергетическая эффективность (один купол дешевле, чем постоянный обогрев всех зданий). -Снижение психологического давления климата: люди живут внутри светлого, зелёного, защищённого пространства. -Привлекательность для квалифицированной рабочей силы: город становится местом жизни, а не вынужденной командировки.

Аресты европейских экс-чиновников высокого ранга вполне могут иметь тот же генезиз, что и украинский коррупционный скандал. Трампу настолько позарез требуется ускорить достижение мирных договоренностей по российско-украинскому конфликту, что он выкручивает руки не только диких туземцев в Киеве, но и белых господ в Брюсселе. На войне делают личный гешефт все причастные, что сильно облегчает задачу. Посыл прозрачный - не путайтесь под ногами и не вставляйте палки в колеса, иначе на всех найдутся папки и аргументы. Грубо, конечно, но время церемоний и политесов заканчивается. ПС. То, что аресты проводит бельгийская полиция, понятно: Брюссель - столица не только ЕС, но и Бельгии. А уж как заставить бельгийскую полицию реагировать на предоставленные материалы - вопрос сугубо технический. |Закрытый канал: https://t.me/no_open_expansion_bot | Канал «Книги» @no_openspace_books

«План Трампа» по принуждению к миру на Украине с самого начала был прозрачным и совершенно бесхитростным. Причем сам Трамп почти открытым текстом озвучивал его, хотя и по отдельным частям. Он неоднократно заявлял, что это не его война, и при нем такого безобразия не случилось бы, он прямо указывал на реального «закопёрщика» этой войны — Байдена, чья семья имела во всём этом прямую материальную выгоду (что не мешает семье Трампа тоже активно наращивать семейный бюджет на разных конфликтных историях — в той же Газе, например). Трамп почти открытым текстом выражал свое крайне неодобрительное отношение к Европе, что тоже можно понять: Европа — это гнездовище глобальной бюрократии, стоящей за проектом упрощения мировой системы по рецептам Давоса. Проектом, который является принципиально противоречащим выдвинутой Трампом еще в первую каденцию проекту MAGA. Логично, что Трамп относится к Европе не как к союзнику, а как к противнику. Наконец, Китай, чей товарооборот с Европой на 100 млрд долларов больше товарооборота с США. И здесь логика Трампа читается навылет — любые переговоры с Китаем на американских условиях возможны только после того, как Трамп сможет диктовать ему свою непреклонную волю, обладая контролем над решениями европейцев. Совмещая все три тезиса, план Трампа встает перед нами во всей своей полноте: прекращение конфликта на Украине, высвобождение российской армии и организация прямого конфликта с Европой, в котором Европа должна оказаться на грани поражения, после чего Трамп окажет ей миротворческую поддержку на условиях, делающих Евросоюз реальным вассалом Америки Трампа с его MAGA. После чего Китаю будут предложены условия, на которых Америка и Китай решат свои сегодняшние противоречия. Будет ли это выглядеть как новый раздел мира и создание нового биполярного устройства — возможно. Возможно, что это будет немного сложнее, но «дорожная карта» Трампа читается достаточно ясно. Поэтому перемирие на Украине — ключ к запуску этой «дорожной карты». Без него вся конструкция рассыпается в пыль. И времени у Трампа не так чтобы и много: европейцы прекрасно читают происходящее и активно готовятся к войне с Россией. Настолько активно, что через два-три года могут оказаться способными если не выиграть эту войну, то свести ее вничью без помощи Трампа. А еще через пару лет — то справиться с проблемой и самостоятельно. Поэтому они торпедируют любые попытки любого перемирия на Украине, прикрывая им свою собственную подготовку к войне. Поэтому у Трампа цейтнот. Зеленский, который полностью управляем европейцами и который зависим от них, в данном случае не субъектен ни в чем. И теперь позиция Москвы, где точно так же прекрасно понимают происходящее. Воевать придется при любых раскладах, тем более что не воевать тоже невозможно: созданная в последние пять лет экстремальная модель управления в России может функционировать только в обстановке тотального кризиса. Переход к мирной жизни буквально обрушит эту систему, взамен которой сейчас нет ничего и более того — нет ни малейшего желания ее создавать. Оказалось, что так даже очень комфортно управлять. А раз воевать придется при любых сюжетах, то нужно получить за это максимально высокую цену. Поэтому политика российского руководства — не меняем ничего, воюем дальше и ждем — какие еще дополнительные предложения последуют от Трампа. Которому чем дальше — тем сильнее нужно добиться перемирия на Украине. Тебе надо — ты и старайся. Собственно, поэтому Москва предельно индифферентно и даже скучающе относится к любым переговорам без своего участия по Украине, заняв крайне простую позицию — вы там договаривайтесь, а мы будем оценивать, какую цену вы предложите в этот раз. И чем больше Москва будет отклонять всё новые и новые предложения, тем дороже будет цена ее согласия в следующий раз. Политика несколько рискованная, так как можно проторговаться, но пока это работает: буквально сегодня США выступили за возвращение замороженных активов России после перемирия. Чем плохо? |Закрытый канал: https://t.me/no_open_expansion_bot | Канал «Книги» @no_openspace_books